Голубков Михаил Михайлович, Тухто Мария Евгеньевна
Опубликовано: Литературная газета. 2021. № 43 (6806) от 27 октября 2021 г.
Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы. — М.: Прометей, 2021. — 642 с. — 500 экз.
Необычное явление современного литературного процесса: московское издательство «Прометей» выпускает сборник литературно-критических статей, посвященных текущей словесности. Представлены статьи Александра Кузьменкова, Сергея Морозова, Константина Уткина, Вадима Чекунова, Инессы Ципоркиной, Светланы Замлеловой. Составителем и автором предисловия выступил писатель Юрий Поляков. В качестве объектов критической рефлексии избраны З. Прилепин, А. Варламов, П. Басинский, М. Степнова, Л. Улицкая, Е. Водолазкин, Л. Юзефович, А. Иванов, Г. Яхина и др. Имена знакомые, многократно номинированные на всевозможные премии, почти все пришли в литературу из редакции Елены Шубиной. При взгляде на эту книгу, прекрасно изданную, в блестящем полиграфическом оформлении, возникает надежда на появление критики как актуального рода литературной деятельности и на возрождение высокой роли критика в литературе.
Но при знакомстве с этой книгой становится понятно, что представления о задачах литературной критики резко деформировались сегодня. Критиковать — значит нещадно ругать. И назидательно поучать, как надо и как не надо писать. Высмеивать. А то и составлять разоблачительный памфлет. Иногда, как в случае с С. Замлеловой, которая размышляет о Солженицыне, писать запоздалый на полвека политический донос в Органы. С. Замлелова надеется, что вакансии Авербаха, Бескина, Тарасенкова еще открыты…
Любовь к «отпеванию» русской литературы зародилась в отечественной словесности давно: литературу «хоронили» И. Киреевский и В. Белинский, Н. Добролюбов и М. Антонович, Д. Мережковский и А. Блок, М. Меньшиков и Ю. Олеша, Г. Адамович и И. Солоневич, В. Набоков и С. Довлатов… В незнании народа литературу упрекали ещё И. Киреевский и М. Антонович, «ничтожность» пушкинского «суесловия» возмущала Н. Надеждина и Ф. Булгарина, язык Гоголя был оценён Н. Полевым как «набор риторических фраз, натянутых сравнений, ложных выводов, детских наблюдений», И. Тургенев удостоился рецензии А. Скабичевского «Русское недомыслие», «Неясные мысли, неясные чувства, неясная интрига» — такова реакция критики на пьесу Чехова «Три сестры». Такие суждения говорят о провалах критики, о неумении понять новое в литературе.
Ни один критик еще не научил ни одного писателя писать. Никто не давал критику права на оценку; его задача — не возносить и не ниспровергать. Литературная критика — не школа, где писатели сидят за партами и могут быть вызваны к доске строгим критиком с указкой в руках, а то и с розгой. Такие представления о сущности литературной критики есть результат некомпетентности или неких комплексов, преодоление которых не является предметом разговора о литературе. Задача критики, которая и делает ее интересной, состоит в приращении смыслов литературного произведения. Критик — это квалифицированный читатель, его взаимодействие с произведением имеет один интерес: интерпретация художественного текста, угадывание смыслов, которые отнюдь не лежат на поверхности. Эти смыслы могут быть противоположны друг другу, как в статьях Н. Добролюбова и А. Дружинина, которые увидели в образе Обломова взаимоотрицающие черты: один — обломовщину, ставшую в нашей национальной мифологии символом безделья и социального паразитизма; другой — душу голубиную, лучшие черты национального характера, позицию недеяния в условиях скверной действительности. Кто прав, Добролюбов или Дружинин? Нелепый вопрос: обе литературно-критические статьи стали текстами-сателлитами романа, существуют вместе с ним и расширяют его смысловую сферу.
ПрОклЯтые критики видят свою задачу в другом: высмеять (иногда весьма остроумно), обругать, уличить — и вынести уничтожающий приговор. Увы, это катастрофически понижает уровень литературной ответственности авторов.
К Гузели Яхиной и ее «Зулейхе» можно относиться по-разному. Но писать статью для того, чтобы сказать «не нравится», нет смысла. Это частное мнение В. Чекунова, автора двух статей (памфлетов?) «Зульфия варит щи» и «Муртаза рубит дрова». Яхина вообще не дает ему покоя — в книге есть еще две статьи о журнальных публикациях писательницы. Возмущаясь тем, что Зулейха, оказавшись в Казани с этапом других переселенцев, опознает предметы незнакомого ей быта, («Она разглядывает прохожих и видит в их руках «папки, портфели, тубусы, ридикюли, букеты, торты»), критик восклицает: «Ну это понятно — с папкой муж-Муртаза частенько ходил на работу в поле, в портфеле Зулейха сама носила корм животным в хлев, в ридикюле зерно для кур таскала…
«Ветер вырывает из рук худенького очкастого юноши стопку нот».
Тут тоже нет вопросов — вернувшись с поля с тортом в руках, муж-Муртаза, откинув фалды суконного чекменя, садился за рояль посреди избы, играл Шопена, а верная жена стояла рядом и нотные листы переворачивала. Ведь каким-то образом она знает, что это именно ноты улетели у казанского очкарика…»
Не очень удобно напоминать выпускнику филологического факультета МГУ, что точки зрения автора и героя могут совпадать и расподобляться в рамках одного предложения, при этом повествование может вестись формально от лица автора. Такой прием называется несобственно-прямой речью, это программа курса по теории литературы. А бывает и того хуже: автор, ориентируясь на стилевую маску героя, говорит о вещах, которые находятся вне сферы его кругозора. Именно такой прием, весьма нередкий в литературе, использует Яхина. Вряд ли Зулейха видела ноты, но автор их точно видела: пейзаж Казани, данный подробно и ярко, описан Яхиной, которая ориентируется на стилевую маску героини. Как не воскликнуть тут за Зулейхой, размышляя о филологической подготовке автора: «И Алла, срам какой!»
И все же статьи про Гузель Яхину читаются — и нельзя удержаться от улыбки, нельзя отказать автору в остроумии. Кажется, что он пишет не портрет писательницы, вошедшей недавно в литературу, а создает шарж, даже карикатуру. Именно так поступал в свое время Корней Чуковский, рисуя не реальный образ писателя, но карикатуру на него. Такова его статья «Две души Максима Горького», без которой, однако, анализ репутации Горького невозможен!
Все авторы книги работают в этом ключе. С. Морозов обрушивается на «Оправдание Острова» Е. Водолазкина полагая, что его нельзя считать учителем православного канона: «В общем, я бы не спешил ставить на книгу гриф “Рекомендовано к изучению в церковно-приходских школах”, скорее наоборот предостерёг бы от этого». В вину писателю ставится неверное истолкование православной идеи спасения, грубая скроенность разных временных пластов, неправомерное соединение средневекового жанра с сатирой и гротеском, стилевая игра («помесь великосветских псалмов с жёлтой прессой»), наконец, «дурная бесконечность» финала.
Романистика Водолазкина — новое явление, которое требует иного метода анализа. Жанровый и стилевой синкретизм, многоуровневая организация текста с многочисленными реминисценциями делают Водолазкина ярким представителем неомодернизма. Претензии Морозова неуместны, как и его подход к категориям времени, пространства, вечности, превращающий анализ художественной прозы в препарирование философского трактата. Кроме того, критика в адрес писателя, филолога-медиевиста, который блестяще владеет приёмом стилизации языка и мышления, чуждого современному человеку, требует, как минимум, знания древнерусской литературы, особенностей её жанровой системы. Агиография, которая воспроизводится при описании жизни Парфения и Ксении, предполагает избранничество праведника, который, согласно житийной традиции, отмечен Богом ещё до рождения и является носителем «праведности как данности». В Средневековье были свои представления о свободе, которые нельзя оценивать с позиции нашего времени.
Если же, следуя «высоким» требованиям Морозова, обратиться к стилю самого критика, перед читателем предстанет череда остроумных афоризмов: “Оправдание острова” — «поучение и “Краткий курс” в одном флаконе. Замешано на классической традиции, то есть прямом, можно сказать беззастенчивом (“беру у народа, беру у себя”) переписывании Библии, Пушкина, дедушки Крылова и Оруэлла. Библиотека мировой литературы и всемирная история в одном томе».
Борьба со «словесными ужимками» писателей при использовании тех же словесных ужимок — какую ценность представляет подобный подход? Излюбленный приём Морозова — повернуть явление нелепой стороной, отразить в невыгодном свете, обсмеять и отойти в сторону. Критики, считающие себя вершителями литературных судеб, на деле становятся искажённым отражением критикуемой ими «некачественной» литературы: тот же эпатаж, тот же стиль…
Каждый автор сборника обнаруживает свой почерк карикатуриста. Так, например, А. Кузьменков — мастер эпиграмм, которые чаще всего и становятся названием его небольших критических эссе: «Этюд в кременьких тонах» о В. Пустовой или «Павел Валерьевич меняет профессию» — его вообще очень раздражают критики, пробующие себя на ниве отечественной беллетристики. И обнаруженная нелепая цитата стоит целой статьи — карикатуру писать не нужно! Например, фраза, найденная у Басинского: «Подкатила коляска с измученной серой кобылой». Тут уж пиши — не пиши. Да еще с десяток найдет таких же смешных оплошностей! Кузьменков, размышляя о своем отношении к художественным опытам В. Пустовой, вчерне обрисовывает участь всех объектов своего литературно-критического внимания (А. Варламова, Ш. Идиатуллина, А. Аствацатурова, З. Прилепина, М. Степновой, Л. Улицкой и многих прочих): «Наткнувшись в тексте на «кременький с розовеньким диванчик», я понял, что не обойдусь без Олейникова: «Трещит диванчик, / Мы с вами тут, / У нас романчик, / И вам капут»… А капут сейчас организуем. Долго ли умеючи».
В сущности, задачу организовать капут и ставят перед собой «прОклЯтые критики». И успешно организуют. Можно полученный результат назвать капутом, можно шаржем. Но о приращении смысла, о вдумчивом углублении в текст, о соразмышлении критика и писателя речь не идет. Это критика разгрома. Проще всего сказать: это не критика. Но по размышлении зрелом, перелистывая сборник, вспоминая измученную кобылу в коляске Павла Валерьевича и кременький диванчик Валерии Пустовой, вынести такой однозначный вердикт не получается. Это все же критика — со своим пониманием задач, смысла литературно-критического письма, роли в литературном процессе. Эта критика направлена на разрушение сложившихся иерархий, бесконечных премиальных лонг-листов, для нее не существует забронзовевших авторитетов. Если бы Евгений Базаров жил в наши дни и стяжал славу на поприще литературной критики, а не естественных наук, Ю. Поляков тоже включил бы его в сборник. Это критики из тех, что всегда крикнут «А король-то гол!», даже если на монархе и есть подобие одеяния. Эта критика показывает альтернативный взгляд на текущую литературу, не исходит восторгами от текстов, которыми не восторгается только ленивый. И заставляет читателя посмотреть вокруг: а вдруг в литературе есть еще кто-нибудь кроме Яхиной и Водолазкина?