Тухто Мария Евгеньевна
Опубликовано: Литературная Россия. 2022. № 24 (24-30 июня).
В 2020 году в издательстве Bookmate Originals вышел сборник Елены Макеенко «Важные вещи. Путеводитель по новейшей русской прозе». В него вошли рецензии литературного критика на произведения 2008–2018 гг.
Цитировать Макеенко приходится абзацами: её тексты удивительно целостны, язык — лёгок и точен, а каждая статья скроена так ловко, что «секрет успеха» потребует глубокого анализа.
Повторяясь, мы выдаём себя. Взаимосвязанные фразы-концепты, лейтмотивно проступающие в текстах Макеенко, — это «занудство», «скажем осторожно» и «остаётся надеяться».
Страх показаться занудой и написать параграф для учебника вместо искромётной статьи знаком каждому филологу и зачастую способствует пристальному вниманию к форме. Макеенко не исключение. Несмотря на блестящую стилистическую игру, речь о которой пойдёт ниже, в некоторых статьях критик нет-нет да и нанижет ряд синонимов или отрастит придаточное у причастного оборота, например: «Нехитрые события, точнее их почти полное отсутствие, напоминают лагерную прозу, в которой рутина становится инструментом, быстро и незаметно снимающим ощущение дисгармонии до тех пор, пока не случится что-нибудь выходящее из этого ряда вон». Однако стоит признать: таких «подвисающих» мест буквально пара на весь сборник.
Стиль Макеенко удивительно гибок. Она чувствует текст автора, позволяет себе увлечься чужим языком, звучит с писателем в унисон — и язык её текстов становится то беспечно-разговорным (порой нарочито развязным, однако и тут чувствуется искреннее желание отозваться автору), то строгим и отстранённым. О Прилепине и Шишкине она пишет сдержанно; при этом далеко не всегда понятно, является ли сдержанность результатом вкусовых предпочтений Макеенко, или же это попытка глубже передать настроение произведения. На надрывную прозу Наталии Мещаниновой отзывается нанизыванием восторженного «а ещё», буквально «зажигается» искромётностью языка в романе «Головастик и святые»: «Филимонов пишет, как пляшет вприсядку: бодро, лихо, грубовато, с неожиданными лингвистическими коленцами — залюбуешься. Иногда забывает, с чего начал и чем собирался закончить, но компенсирует промахи витальной сибирской эклектикой, скоморошьей смелостью и заряженностью на счастье с придурью в любых обстоятельствах». Бесконечно льющаяся речь-река Барсковой, сбивающая читателя с ног, увлекает и Макеенко: её речь становится вдохновенной и затягивает круговоротом эпитетов: «Невыносимо много красоты и нежности в жалком, страшном, мертвом, почти совсем забытом — она <Барскова> выносит на руках, заворачивает в буквы, как хрустального елочного снегиря, как заледенелых бианковских лягушат, как перышки, которые нужно раздать в другие руки, прежде чем берущие обнаружат в обманчивой легкости свинцовую тяжесть» (о книге «Живые картины»). «Болтливость» прозы Фигль-Мигля оставляет критику лишь понимающе кивать и растерянно поддакивать: «А автор, очевидно вошедший после „Щастья‟ и „Волки и медведи‟ во вкус романов с продолжением, коротко сообщает: конец первого тома. Продолжение, стало быть, следует» (о книге «Эта страна»). Вообще, критик явно ценит «язык — точный, лаконичный, немного озорной» (о романе Е. Бабушкина «Библия бедных»).
Рецензии превращаются то в диалог, то в мягкую провокацию, то в пересказ сюжетной линии, то в неторопливое перебирание деталей. Складывается образ отзывчивого критика, чуткого читателя, который одинаково остро воспринимает каждый прочитанный текст, независимо от «статуса» писателя; критика, всегда готового перейти на «новый язык обсуждения, проговаривания, осознания» (о книге К. Гептинг «Плюс жизнь»); критика гибкого в диалоге и бескомпромиссного в донесении своих ценностей.
Г. Юзефович в предисловии удачно проводит сравнение с музыкантом-абсолютником, которому чужды фальшивые ноты. Описывая интервью с писателями в сборнике Л. Данилкина «Клудж», Макеенко хвалит автора за журналистское умение найти подход к каждому человеку и осуждает за пренебрежение человеческими чувствами. Цель «всё для читателя», которую преследует Данилкин, здесь оборачивается утилитарным подходом к материалу и едва ли оправдывает средства: «А дружба с писателями — лишь соблазн, мешающий работе».
Язык Макеенко отличает яркая метафоричность. Редкому критику удаётся создать настолько вкусные образы писателей: «Бабушкин будто пританцовывает и размахивает цилиндром на фоне пламени, охватившего город. Так и хочется приписать ему вырыпаевское „правое легкое танцует, левое легкое танцует‟ и опасно веселое выражение лица артиста Филимонова, читающего эти строки в фильме „Кислород‟» (о романе «Библия для бедных»). В прозе Макеенко проступает что-то от критических статей Пушкина, Гоголя или Белинского: «Мульменко <в книге „Весёлые истории о панике‟> оказалась человеком-глазом, человеком-ухом, человеком-мембраной и человеком-диктофоном — гением наблюдения за чужим бытом и отношениями».
Афористичность, умение «дать всё понять про книгу одной необидной фразой» [1] во многом обусловлена свободой, с которой Макеенко смешивает стили. На выходе получаются шедевральные визитные карточки вроде «мрачного потенциала сорокинской хтони», или «книжке <…> доверчиво протягиваешь руку, а получаешь наотмашь по морде», или «Рассказы построены по новеллистическому принципу: с развязкой если и не удивительной, то неожиданной ровно настолько, чтобы оставить читателя с довольной улыбкой и одобрительным „ай да сукин сын‟». Не менее узнаваемы финалы рецензий: «Задача Порфирия „не про**ть финал‟ удалась на пять с плюсом, благодаря чему — перефразируем лучшую фразу iPhuck 10, обреченную стать мемом, — роман ой, но да», или «<…> зажимать заглавие и имя автора между двумя огромными логотипами на корешке — как-то не по-христиански» (о романе Е. Бабушкина «Библия для бедных»), или «На самом деле, видимо, иншалла» (о книге А. Тугаревой «Иншалла. Чеченский дневник»).
Забота о «дорогом читателе»[2] — пожалуй, основной принцип, по которому построены все рецензии: «Читателю не дают ничего, кроме базовых элементов, ему не о чем догадываться, не на что обращать внимание, не с чем спорить, нечего узнавать (в смысле узнавания, а не новой информации — она как раз в нужном объеме). Но читатель пока еще не принимает искусство в таблетках — надо бы как-то растолочь» (о книге К. Гептинг «Плюс жизнь»). Читатель — ценность, стоящая выше писательского эго: «Для писательских амбиций это может быть обидным советом, зато читатель станет куда счастливее» (о книге Ю. Яковлевой «Укрощение красного коня»).
Любая манипуляция читательским восприятием вызывает негативную реакцию критика: «Правда, идея эта дана так прямо, что вынуждает читателя или противиться ей, или солидаризоваться, но в любом случае реагировать буквальнее, чем хотелось бы» (о романе А. Григоренко «Потерял слепой дуду»). Читатель должен быть соавтором, привносить в текст свои смыслы: «Финал любого текста в „Короче:‟ — не конец, а начало читательской работы» (о сборнике Л. Горалик). Ориентация на читателя проступает даже на метафорическом уровне: «При этом в финале у читателя остается столько простора для интерпретации, что было бы не жалко поделиться этой опцией с автором» (о романе А. Понизовского «Принц инкогнито»).
Одной из главных писательских добродетелей становится искренность, свежесть передачи чувств и эмоций: «„Жития убиенных художников‟ — яркий, едкий, экспрессионистский, ритмизованный, буквально высекающий искру от столкновения слов, образов и мыслей текст. Такой чистой эмоции, неотрывной от напряженной работы ума, встретить, пожалуй, негде, и хотя сам Бренер многократно ссылается на Рембо, Агамбена, Шаламова и Мандельштама — это его авторский коктейль».
Вторая фраза-рефрен текстов Макеенко — «Скажем осторожно» (или «простите за прямолинейность», или «мягко говоря»). Осторожность высказывания совершенно не означает, что Макеенко не умеет оценивать. Язык её критики — это тонкая, изящная, еле уловимая ирония, которая тем удачней, чем мягче сформулирована: она не ушатывает телеграфным столбом, не язвит, не бьётся в истерике. Умение «сказать осторожно», выразить позицию ясно, но так, чтобы автору захотелось отозваться на критику и вступить в диалог, — редкий дар. Даже в случае явно отрицательной оценки Макеенко уважает личные границы и позволяет себе лишь лёгкую иронию: «Вдогонку почти классической завязке в романе возникает рассказчик: некое всеведущее существо, которое имеет свойство иногда засыпать на несколько месяцев, быстро восстанавливаться после повреждений любой степени тяжести и рассказывать свои истории так куртуазно и долго, что некоторые слушатели не доживают до финала» (о романе Д. Липскерова «О нём и о бабочках»). Макеенко не учит жизни, не выписывает рекомендации (а если и советует, то исключительно между прочим и в сослагательном наклонении: «„Китаист‟ мог бы быть параноидальным псевдошпионским романом, который кусает себя за хвост»); критикуя, ободряет, подсвечивая слабые стороны, сглаживает негативный эффект яркой образностью: «Бумага то и дело рвется, впуская лирическое или саркастическое замечание автора, длинную необязательную шутку, глобальное поучительное обобщение, комментарий про то, что это слово здесь, конечно, не подходит, а все ж оно здесь останется» (о романе Д. Быкова «Июнь»). Такт и осторожность критика очень точно описал Юрий Сапрыкин в предисловии к сборнику: «У Лены есть чувство меры. <…> Она уважает читателя, не заискивает перед ним, не старается над ним возвышаться, но вежливо говорит с ним на равных. Она <…> сохраняет достоинство, выдерживает дистанцию, не позволяя себе превратиться в рекламный носитель или рупор какой-то литературной партии. Она умеет сказать неприятную правду так, чтобы это не выглядело оскорблением, и похвалить без лести».
Наконец, третья фраза-рефрен в рецензиях Макеенко — «остаётся надеяться». Макеенко не торопится хоронить писателей, ищет (и находит!) сильные стороны в произведении, даже после того, как раскритикует какой-либо уровень текста: «С точки зрения романной композиции „Головастик и святые‟ похожи на „автобус‟ из Бездорожной: „результат ДТП с участием трактора, катафалка и молоковоза, из обломков которых собрали общественный транспорт для сельских жителей‟. Но именно такую угловатую энергичную прозу можно уверенно класть на противоположную чашу весов новым деревенщикам, которые не могут писать иначе как в ровном готическом стиле „гроб, гроб, кладбище‟» (о книге А. Филимонова «Головастик и святые»).
Суждения Макеенко часто амбивалентны — и, читая рецензию, до конца не знаешь, каков вердикт, хороша ли книга: ни один уровень текста не оценивается однозначно, везде остаётся простор для интерпретации, везде остаётся своё «но». Показательна в этом плане рецензия на сборник Л. Данилкина «Клудж»: иронически сдержанный тон и едва уловимая насмешка первой неожиданно ломается под напором жизнеутверждающего оптимизма, за которым стоит искренняя вера в писателя: «Человека, который начинает текст словами „танцующий Пепперштейн похож на свастику‟, просто невозможно оценивать „в общем ряду‟. <…> Большой соблазн сказать, что секрет его <Льва Данилкина> жизненной стратегии кроется в слове „клудж‟. Но, скорее всего, он просто умеет любить все эти истории так, что русской литературе стоит поучиться». Выбору Макеенко доверяешь: в каждой рецензии за незамысловатым вопросом «каким именно способом автор сбивает читателя с толку» скрывается глубокий анализ, помноженный на искреннее желание сохранить в писателе искру вдохновения. Кстати, игрой стилей, тематической раскрепощённостью и лёгкой иронией критика Макеенко рифмуется с рецензиями Анны Фёдоровой (tg-канал Dramedy).
Талантливый критик ушла из жизни рано, оставив нам самое дорогое: веру в современную литературу. Прозу Макеенко надо изучать, ведь её рецензии — поистине «живое, горячее напоминание о том, какой яркой, увлекательной, умной, сложной и в то же время возвышенно простой может быть литературная критика»[3].
[1] См. предисловие Юрия Сапрыкина к сборнику.
[2] В рецензии на «iPhuck 10» Макеенко использует это обращение вслед за пелевинским Порфирием Петровичем.
[3] Из предисловия Галины Юзефович.